Трудно переоценить значение в распространении православия мировой духовной миссии русского православного рассеяния, вызванного победой богоборческой власти в России в 1920 г. Тут первенство принадлежит парижскому Свято-Сергиевскому институту, ставшему интеллектуальным ядром православия на Западе и сильно повлиявшему на православное богословское возрождение ХХ в., тем более что основные кадры его профессуры участвовали в процессах русского религиозно-философского возрождения и были выкинуты Лениным за рубеж в 1922 г. Свято-Сергиевский институт входил в юрисдикцию митрополита Евлогия, сначала под омофором Московской Патриархии, а с 1931 г. под омофором Вселенского патриарха.
Что касается основных масс эмиграции, то их этот процесс мало касался. Они создавали в местах скоплений соплеменников приходы и храмы, которые воспринимались местным населением как непременная часть этнического гетто данной группы, этнографический фактор ностальгии, который, как и сама ностальгия, отомрет с первым поколением эмиграции. Особенную отчужденность вызывали именно православные храмы как наиболее чуждые западному христианству и по внешнему виду, и по обрядам. Естественно, в эстетическом, особенно музыкальном отношении русские храмы вызывали больше местного любопытства, чем, скажем, балканские. На пасхальной заутрене всегда можно было увидеть немало инославных христиан, в основном пришедших из любви к экзотике. Изредка кто-то из них так увлекался красотой богослужения, что переходил в православие. Но это, так сказать, погоды не делало. Однако эти многочисленные храмы были наглядным образцом того православия, о котором осведомленный западный читатель знал из трудов вышеупомянутых мыслителей. Они служили той искрой, от которой постепенно начали возгораться огоньки православных общин из местных жителей.
Но не надо преувеличивать численность этих обращений или широту распространения на Западе знаний о православии. Можно привести много курьезных примеров невежества среднего западного обывателя относительно православия. Известен рассказ одного православного русского священника в Италии о том, как в 30-х гг., в поезде, видя его странный для них облик, итальянцы попросили его рассказать о своей религии. По окончании его рассказа о православии последовала глубокомысленная реплика: “А, теперь понимаю: вы иудейский раввин!” Но это 30-е годы, а теперь в Северной Италии есть даже православные селения.
Но вот современная Канада, где православных числится более полумиллиона, город Лондон в провинции Онтарио, в 1978 г. население — 250 тысяч. Действует 4 православных храма. Мы, маленькая группка университетских профессоров и студентов, пытаемся с Божьей помощью сколотить англоязычный миссионерский приход. Нет денег, нет помещения. На помощь приходит римо-католический священник, друг православия, американец ирландского происхождения о. Иосиф Харди. Он ведет нас в католическую больницу к игуменье, женщине с богословским образованием. На его просьбу предоставить нам в безвозмездное временное пользование одну из больничных часовен она озадаченно спрашивает: как это православные? Она знает это слово только в качестве прилагательного: православные иудеи, православные католики (по-английски православный и правоверный — одно и то же слово, orthodox). Она первый раз услышала обозначение религии словом православные без последующего существительного, но все же часовню дать согласилась. Через год у нас встал вопрос о молитвенном помещении побольше для пасхальной службы. Обращаемся к евангелическому пастору так наззываемой “Церкви Бога” предоставить нам его храм на пасхальную ночь — благо, что в том году даты западной и нашей пасхалии не совпадали. Он озадачен: “А вы уверены, что вы христиане?” — спрашивает пастор с высшим богословским образованием. Я даю ему книгу “Православная Церковь” православного епископа — англичанина Каллиста Уэра, профессора православоведения Оксфордского университета. Через неделю пастор книгу возвращает с отказом в пользовании его храмом. Очевидно, убедился, что православные — не христиане. А вот еще пример. Преподаю в университете историю допетровской Руси, в которой львиная доля приходится, естественно, на вопросы, связанные с Церковью и религией. Как правило, почти никто из студентов (разве, что попадется в группе грек или православный славянин) никогда не слышал о расколе между западным и восточным христанством в 1054 г. Почти никто не знает о разделении Римкой империи на Западную и Восточную, а тем более — о существовании Византийской империи. Это студенты-историки 2 и 3 курса. Кое-как эти сведения усваиваются. Но проходит 4 месяца моих лекций, рекомендуется соответствующая литература, и вот из контрольных работ я узнаю, что благодаря святому Владимиру Русь приняла католичество и иудейство. Студенты никак не могут усвоить, что в христианстве есть еще что-то помимо римо-католичества и протестантства, а со словом ортодоксия они автоматически отождествляют иудейство. Вот и получается, что русские полу-католики, полу-иудеи. Вряд ли можно упрекать в невежестве студентов, если на лютеранском богословском факультете соседнего университета не преподается ни одного предмета по Восточному христианству.
В основе этого невежества лежит некий подсознательный расизм: укоренившееся в западном мышлении по крайней мере со времени раскола 1054 г. чувство собственного превосходства. Сначала это уверенность в превосходстве папства над “восточными схизматиками”; потом, с развитием просвещения на Западе и застоем на Востоке, это чувство связывается со взглядом на Восток как на дикарей, просвещаемых Западом, с уверенностью, что с Востока могут идти только невежество, язычество, ереси. И, что касается Америки, то тут подмешивается еще и первое знакомство с православными массами как с темными, часто совсем неграмотными крестьянами. Именно такими были первые волны мигрантов с востока, когда на заработки в Америку ехали самые бедные и неквалифицированные, получавшие в Америке самую низкооплачиваемую работу.
Наконец, главная вина в том, что и сегодня мало кто на Западе знаком с православием, — это апатичность, пассивность и разобщенность самих православных, да и богословское невежество большинства православных. Как писал покойный проф. С.Верховской, “Церковь не может быть сильной, если большинство мирян почти ничего не знает о вере и даже духовенство не имеет богословского образования… Наша Церковь никогда не достигала того уровня культурности, который составляет такую силу католичества и протестантства. Но … со времени русской революции … этот уровень еще значительно понизился … число наших … ученых богословов не достигает и одной сотой того количества, которое имеют инославные”. (“Православие в жизни“, Нью-Йорк, 1953).
К этому можно добавить: где православные проповедники-добровольцы, ходящие из дома в дом, как это делают свидетели Иеговы, кришнаиты, мормоны и многие евангелисты? А ведь Христос именно такую деятельность завещал апостолам. Где массово распространяемая доступная православная литература? Где православные теле- и радиопередачи? Их почти нет не только на Западе, но и в православных странах, где этот вакуум заполняют всевозможные сектанты, а мы охаем и возмущаемся. Мы постоянно оправдываемся нашей бедностью, разобщенностью. Но бедны мы потому, что не жертвуем. У сектантов 10% дохода автоматически отдается церкви, причем американские евангелические пасторы внушают пасомым, что на десятину своих доходов прихожанин вообще не имеет права — это принадлежит Богу; а вот то, что он даст на церковь сверх 10% — это уже жертва, и за нее Господь вознаградит сторицею. Такому жертвователю гарантированы успех в бизнесе, материальное благополучие, земное благоденствие, не говоря уж о жизни загробной. При этом евангелисты избегают темы распятия Христова, и Пасха, в отличие от Рождества, проходит на Западе незаметно; ибо страсти Господни никак не входят в схему земного вознаграждения праведникам и жертвователям. По этой схеме Христос — неудачник. Как же от Него может исходить религия гарантированного материального успеха? Надо подчеркнуть, что этот примитивизм характерен для американских фундаменталистов-евангелистов, но не для умеренных протестантских конфессий: лютеранства, англиканства, методизма. Конечно, не богословию мы должны учиться у фундаменталистов, но их жертвенности и миссионерству.
Как видно из этих примеров, Православие именно в Америке, где сегодня больше всего православных за пределами исторически православных земель, является неким антиподом социальной этике американской цивилизации. Далеко не все это выдерживают. Одни, ассимилируясь, стараются американизировать православие: заводят скамейки, орган, сокращают богослужение до минимума, чтобы оно как можно меньше отличалось от службы в соседней протестантской церкви, ограничивают богослужение лишь одной воскресной литургией; но при этом настаивают, как правило, на сохранении богослужебного языка предков, на проведении национальных фестивалей песен и блюд, чтобы можно было привести своего приятеля-американца и показать ему экзотику в “допустимых” пределах; ибо для такого православного его религия — этнографический факт, дань моде обретения “корней”.
Другой тип охранителей — это те, кто, видя противоречия между американской цивилизацией и православной культурой, уходит в некую внутреннюю эмиграцию. В гражданской и профессиональной жизни они вполне вписываются в окружающий быт, а религиозную сферу своей жизни видят в предельной изоляции от всего американского и в сохранении незыблемости не только внутренней сути своей веры — которой они часто и не знают, — но именно ее внешней стороны. Все должно быть так, как было в стране, выходцы из которой создали эту общину. Для этих людей богословская суть православия сводится к календарю, языку, бородам, непоколебимости обычаев и традиций той страны, откуда он или его предки выехали, и именно тех обычаев, которые там соблюдались в момент их отъезда из страны. Для них в православии главное — это его этническое прилагательное: русское или румынское православие, а никак не общее и, Боже упаси, никак не американское православие. И, так же как для первой категории, это этноцентрическое православие обязательно связывается для них с национальными блюдами, плясками и прочим. Это ново-старообрядцы, и они ничем не отличаются от российских фанатиков церковно-славянского языка. В этом комплексе заложен весь секрет существования Карловацкой Церкви, так называемой РПЦЗ, а отчасти и всех остальных этноцентрических православных юрисдикций на Западе. Естественно, такая позиция никак не содействует распространению православия, миссионерству, хотя пропорция американцев, обратившихся в православие, у карловчан достаточно высока. Но это особый тип обращенцев, сектантов по внутреннему своему складу, как говорил покойный о. Александр Шмеман: их привлекает в православии экзотика, обособленность, бегство от внешнего мира. Этого рода люди стремятся не спасать, не оцерковлять мир, к чему так страстно призывал о. Шмеман и к чему стремится РСХД[1], а бежать от него.
И наконец, есть третья категория. Это, так сказать, православные без прилагательных, для которых ценна сама суть, богословское святоотеческое учение. Эта категория православных отличает непоколебимую суть православного учения от исторических наносов, местных традиций и обычаев, которые менялись от века к веку и отличают одну Православную Церковь от другой. Так и в американской цивилизации они отличают элементы, несовместимые с православием, от положительных и вполне христианских черт американской общественной этики, как то: упор на деятельность, общественную благотворительность, ключевую роль личности и личной инициативы в жизни общества. Это течение есть результат симбиоза, так сказать, хомяковско-парижской богословской школы, открывшей православному и инославному миру святоотеческое богословие, с американским активизмом. Детище этого симбиоза — Свято-Владимирская духовная академия, унаследовавшая через первое поколение своих педагогов — выходцев из Свято- Сергиевского института — его богословские традиции, привив их к американскому пафосу делания. В свою очередь греческие воспитанники Свято-Сергиевского института влили свежую струю святоотеческого богословия в Греческую Церковь. Повлияла Парижская школа и на богословское возрождение в Сербской Церкви; приобщила западных — католических и многих протестантских — богословов к святоотеческому наследию в его полноте, к исихазму св. Григория Паламы (работы о. Иоанна Мейендорфа, Флоровского и Владимира Лосского). Ни один серьезный западный богослов сегодня уже не спутает иконопочитания и паламитского учения о нерукотворных энергиях Божиих с идолопоклонством, как это еще недавно делали расположенные к православию англикане.
Но сам Свято-Сергиевский институт был еще слишком связан своей пуповиной с первым поколением русской эмиграции. Теоретически его профессора проповедовали вселенскость православия, но эмоционально оставались слишком русскими, чтобы почуять момент, когда надо было превращать институт во франкоязычное западное православное учебное заведение. Это психологически смогло сделать только следующее поколение богословов, сложившихся уже на Западе (даже самый старший из них — Флоровский — ученым стал уже вне России), и только переселившись на почву Америки, где ассимиляционные процессы органичны. Именно тут (как, кстати, и в Англии в миссионерской пастырско-практической деятельности митрополита Антония Сурожского, тоже представителя поколения, выросшего на Западе — во Франции) слово превратилось в дело. Ростки поместного православия появились как в Америке, так и в Англии. К сожалению, они весьма еще скромны, и — в Америке во всяком случае — приходящие в православие численно пока уступают отходящим от него, и не столько из-за несовместимости православия с американской цивилизацией, сколько из-за того, что по вышеизложенным причинам делателей мало. Но возникли сотни православных общин с богослужением на местных западных языках, с интенсивной евхаристической жизнью, активной благотворительной и миссионерской направленностью, с сотнями священников-обращенцев и с добрым десятком епископов — бывших протестантов или католиков. Назовем наиболее известных и весьма влиятельных богословов из их числа. Вот о. Лев Жилле, скончавшийся в Лондоне в 1980 г., известный по своим трудам как Монах Восточной Церкви. Он начал свой путь психологом-экспериментатором Женевского университета, затем принял постриг и сан в Униатской Церкви Львовской епархии, а в конце 20-х гг. перешел в православие под омофором митрополита Евлогия. Покойный Жорж Барруа был ученым доминиканским монахом в Палестине и профессором библеистики французских богословских школ, затем — пресвитерианским пастором и профессором протестантской семинарии Принстонского университета, где, познакомившись с профессором-протоиереем Флоровским, перешел в православие и до своей смерти в 1987 г. был профессором Ветхого Завета в Свято-Владимирской академии. Из ныне здравствующих можно назвать известного специалиста по каноническому праву, профессора Свято-Владимирской академии епископа Петра Л’Уилье, профессора Свято-Сергиевского института Оливье Клемана, профессора нравственного и сравнительного богословия Свято-Владимирской академии иерея Иоанна Брека, в прошлом протестантского богослова и священника; архимандрита Пласида, в прошлом очень виятельного французского богослова, который лет 10 назад со всей своей небольшой монашеской католической общиной восточного обряда перешел в православие; теперь он не без успеха создает французское православное монашество. Нельзя умолчать и о переходах в православие целых монашеских и приходских общин. Это, например, монастырек Новый скит в штате Нью-Йорк, перешедший в 1978 г. из католичества и целая евангелическая община в США, перешедшая в православие в начале 80-х гг. в составе примерно 3000 человек с несколькими десятками храмов и священников и своей богословской школой.
Это те горчичные зерна, из которых, даст Бог, вырастут поместные православные Церкви на Западе, для которых уже цитированный нами покойный профессор Верховской наметил следующие задачи: “Необходимо создание двух движений: внутри Православной Церкви объединение всех, кому дорога глубина христианства и совершенство церковной жизни; во всем мире — движение всех, кто понял, что жизнь невозможна без утверждения духовности человека и духовной основы свободы, культуры… без признания Бога и единства человечества”. Мы далеки от достижения этих целей, которые обнимают и внутреннюю жизнь Церкви, и необходимость подлинного экуменизма, и поэтому столь же актуальны для Церкви в России, сколь и в рассеянии.
В заключение хотелось бы подчеркнуть интересный феномен: православное богословское возрождение и духовное влияние его в мировом масштабе в ХХ в. началось в России вне стен официальных духовных школ; почти вся профессура Свято-Сергиевского парижского института, так повлиявшая на возрождение православного богословия и открывшая православие миру, вышла из российских гражданских, а не богословских школ. Это печальный итог не только того, что Флоровский называет 200-летним латино-протестантским пленением православной богословской школы, но и недостаточной академической свободы, смелости и открытости традиционной русской бурсы, без чего никакая наука развиваться и давать настоящие плоды не может.
Как бы эти же пороки не грозили и сегодняшней русской богословской школе!
ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ ИСТОЧНИКИ
Андроников К. и Лосский Н. Православные Церкви — не Церкви в глазах Ватикана? и Церковь ли Ватикан? “Информационный бюллетень Отдела внешних сношений Московского Патриархата”, 25 августа 1992 г.
Верховской, С.С. Православие и современность. “Православие в жизни”(сборник статей под ред. С.Верховского). Н.-Й.: изд-во им. Чехова, 1953.
Florovsky, Georges. Christianity and Culture. Belmont, Mass.: Nordland Press, 1974.
Евлогий, митрополит. “Путь моей жизни”. Воспоминания, изложенные Т.Манухиной. Париж: ИМКА-пресс, 1947 г.
Флоровский, Г. Пути русского богословия. Париж: ИМКА- пресс, 4-е изд., 1988.
[1] РСХД — Российское студенческое христианское движение, религиозная организация православной общественности. Центр — Франция, печатный орган — “Вестник РХД”, гл. ред. Н. Струве.
Опубликовано в альманахе Альфа и Омега, №1, 1994